Глава из будущей книги «Самоучитель для self-made woman»
Для очередной публикации Ирина Хакамада предложила на выбор — когда только успевает? — аж две главы. О том, как добывать деньги для партии, и об отношениях с прессой. Прочтя оба текста, редакция эгоистично остановилась на втором, потому что он — еще одно подтверждение того, что нам не зря так не хочется идти в ногу с этим временем.
Она была редкой даже среди высокопоставленных дам, стервой с дурной наследственностью: отец — шпион, дядя — шпион, брат — шпион, мать — не шпионка, поскольку еврейка, и этого уже достаточно. Страдала нимфоманией с примесью лесбийства и комплексом самки богомола, которая, как известно, откусывает использованным партнерам головы: один из ее многочисленных мужей умер, лишенный лекарств, а имена любовников неизвестны, что наводит на нехорошие предположения. Владела гектарами леса вдоль всей Клязьмы и на Рублевском шоссе, вырубила его, чтобы настроить особняков для продажи. В своей алчности не брезговала ничем. Например, обобрала соотечественников в аэропорту Хургады, собрав последние деньги якобы на заправку самолета и тут же потратив их на духи в дьюти-фри. Мечтала уничтожить всех пенсионеров. Охотилась на ночных дискотеках. Жила в стеклянном дворце. Звали ее Ирина Хакамада, с ударением на последнем слоге.
Вот мой образ, который сцедится со страниц российской прессы, желтой уже и от времени. Готовая героиня для триллера «Кремль в кимоно, или Госпожа Мамба». Его и напишет какой-нибудь правнук Проханова или Доценко. А может, они сами — бренды не умирают.
В начале своей политической карьеры, прочтя о себе очередную гадость, я нервничала, глотала «Новопассит», требовала опровержений, потом успокоилась. СМИ, как терроризм, — в честном бою победить невозможно.
Никогда не угадаешь, где взорвется. Приручать бесполезно. Сегодня это либеральная газета или канал, завтра они сменили хозяина, а вместе с ним и все виды ориентации.
Но прессу можно перехитрить и нейтрализовать. Основной метод — работа на опережение: дверцу шкафа распахиваешь, спрятанный за ней скелет вытаскиваешь наружу и демонстрируешь его кому ни попадя, пока от вас обоих не начинают шарахаться. О том, что я — наполовину японка, а мой отец — ортодоксальный коммунист, я тупо повторяла повсюду и добилась, что теперь эта подробность моей биографии никого не возбуждает, кроме пожилых сталинисток. Еще пример. Накануне выборов 2001 года мне в панике позвонил Немцов:
— Я подвел партию!.. Другая женщина!.. Двое детей от другой женщины!.. Журналисты пронюхают!.. Избиратели не простят!..
В общем, «все пропало, гипс снимают». Я посоветовала оперативно исповедоваться на страницах какого-нибудь бульварного органа: да, согрешил, но согрешил любя. Потому что для русского человека любовь оправдывает все. Тем более, так и есть? Так и есть. Детей любишь? Люблю. Всех троих? Всех троих. Матерей этих детей любишь? Люблю. Обеих? Обеих. Ну и вперед! Немцов послушался, и его политический рейтинг тогда не пострадал: скандал в благородном семействе занимал читателя не дольше, чем любая дежурная сенсация «Комсомолки», — до свежего номера.
Публичное покаяние у нас вообще приветствуется. Поднимись на помост, поклонись в пояс: «Простите меня, люди добрые!» — и они простят. Во-первых, потому что добрые. Во-вторых, отчего же не простить чужие личные грехи и слабости? Чувствуешь себя немножко Богом. Это льстит. Особенно лестно, когда простить просит не дядя Вася из соседнего подъезда, а один из тех, кто болтается там, наверху. Значит, он, как и ты, грешен и слаб.
Это сближает. Тем более сегодня в России гласность от долгого воздержания перепутали с нравственностью.
Признайся — и тебе поверят. Признайся — и за тебя проголосуют, как за честного человека. Не в чем признаваться? Не обессудь, будем подозревать во всем. Поэтому нашим политикам рекомендуется время от времени в чем-нибудь признаваться. Для сохранения доверительных отношений с массами.
Телевидение — самое вероломное из СМИ. Его главный инструмент воздействия — изображение. Есть тысячи способов перекроить на экране красавицу в чудовище, умного — в дурака. И оно ими пользуется. Наедет камера на лицо человека так, что нижняя челюсть заполнит весь кадр, и о чем бы он ни говорил — зритель не воспримет ни слова. Он будет следить за артикуляцией, выискивать во рту коронки, рассматривать поры и прыщики (президента никогда не возьмут крупно, все обращения — только на нейтральном среднем плане, чтобы картинка не забивала текст).
На канале у Невзорова меня упорно пытались снимать снизу. Оператор садился на корточки, чуть ли не ложился на пол. Моя пресс-секретарь врывалась на площадку и требовала сменить ракурс. Ее посылали и продолжали пластаться у моих ног. На профессиональном сленге этот негативный ракурс называется «поза памятника». С его помощью создается образ каменного монстра.
На телевидении нельзя расслабиться ни на секунду. Любое неосторожное движение подкараулят, зафиксируют и доведут до гротеска. В обычной жизни мы не замечаем, как кто-то почесал нос или снял с кофточки пылинку. А тут сняла эту проклятую пылинку один раз, а на монтаже тебя заставят обираться всю передачу, повторами превратив случайный жест в хрестоматийный симптом психопатии. В парламенте часто сверху снимали скрытой камерой. Заснул депутат — его тут же запечатлели и выдали в эфир. Народ ржет и возмущается. Над чем смеетесь? Посиди-ка целый день, послушай-ка бешеное количество законов, большая часть которых не по твоему профилю. Вот они и вырубаются, бедные. Меня спасало то, что я со времен работы в вузе умею спать с открытыми глазами, и, если на секунду отключалась, от неподвижного взгляда казалась особенно вдумчивой и сосредоточенной.
С чем безуспешно боролась и борюсь — это с привычкой, когда мне совсем уж скучно, рассматривать ногти и опускать голову. Щеки сразу стекают, вид мрачный, постаревший. Спохватываюсь — подними веки, Ирина, подними себе веки! — а уже поздно: довольный оператор отводит объектив.
На Западе у публичных персон отточено каждое движение. Они никогда не сядут на студийной программе в фас к журналисту и в профиль к камере — исчезает объем, из кадра откачивается воздух, человек становится плоским, как бумажная аппликация. Всегда анфас, всегда чуть-чуть боком. Они никогда не позволят засунуть себя между двумя ведущими, чтобы не мотать головой, словно лошадь на привязи.
В 1992 году, муштруя нас, молодых российских политиков, американские политтехнологи твердили из занятия в занятие: плевать на то, о чем вас спрашивают. Вы в эфире не для того, чтобы удовлетворить журналиста. Пусть себе жужжит. Вы в эфире для того, чтобы общаться с миллионной аудиторией, которая в этот момент жует, целуется, ссорится, пьет, болтает по телефону, моет посуду. Поэтому на телевидении — никакой философии, никакой зауми, на одно выступление — одна мысль, а лучше не мысль, а слоган, который вбиваете в зрителя, как гвоздь.
У нас этой техникой гениально владеют Жириновский и Зюганов. Заявленная тема не волнует ни того, ни другого. Жириновский сразу начнет выкрикивать то, с чем пришел. Позвали поговорить о живописи? Какая, к чертовой матери, живопись, когда мусульмане рожают, а мы не рожаем? Русские бабы — вон из политики! Все — в койку, все — на кухню, все — рожать! Россия — великая страна! Никакой демократии! В койку и рожать! Ты, ты и ты с грудями в рюшках, быстро встали и поехали отсюда ложиться в койку и рожать! Деньги на такси возьмете у Чубайса…
А Зюганов и с ограничения стратегических вооружений, и с экологической катастрофы, и с профессиональной армии через две минуты свернет на «растоптанную страну, уничтоженную антинародными реформами». Это правильно. Это действенно. Но я так не умею. Кстати, мне посчастливилось наблюдать Геннадия Андреевича и совсем в ином амплуа. Когда в 1996 году рейтинг Ельцина упал до двух процентов, Зюганова неожиданно пригласили на Давосский форум. Что такое Давосский форум? Это международный бизнес-клуб, скопление империалистических транснациональных компаний со всего мира, на которых обкатывается будущая политическая элита. Приглашают туда только либеральных и демократических лидеров. Приглашение идеологического оппонента означало, что истеблишмент всего мира рассматривает Зюганова как потенциального президента. Геннадий Андреевич дисциплинированно говорил о конкуренции, о том, что должны существовать разные формы собственности. Ни слова про рабочий класс и про антинародный режим. И произвел фурор. Мировое сообщество даже засомневалось, так ли это катастрофично, если в России к власти придут коммунисты? Вон какие они, оказывается, у вас симпатяги — просто левые социал-демократы!
Во время газетных интервью у меня получается держать в уме, что я разговариваю не с журналистом, а с аудиторией, которая будет читать. Но в телевизионной студии это очень трудно. Там я забываю, что на меня смотрят миллионы, и начинаю спорить с собеседником, начинаю оправдываться перед ним, начинаю на него обижаться. Иногда, когда оппонент — умелый провокатор, на меня даже накатывает ярость. Температура понижается, сердце бухает медленно и тяжело, оно увеличивается, заполняет все тело, я начинаю говорить в его ритме — медленно и тяжело, с ельцинскими фирменными паузами. Они у Бориса Николаевича были очень длинными и действовали сокрушительно: «Я дума-аю… будет… так…» — и все, и пауза, и тяжелый взгляд. Народ цепенел и превращался в огромное ухо, которое пытается услышать: как же будет? Во вменяемом состоянии я пользуюсь этой техникой на радио в персональных интервью. На телевидении оппозицию пускают только на дебаты, чтобы, с одной стороны, добиться иллюзии демократии, а с другой — ухудшить имидж: дебаты — это всегда спор, и на них сам жанр создает образ агрессивного человека. Спорить, удерживая голос в нижнем регистре и соблюдая паузы, мне сложно. И на телевидении этот фокус мне не удается. Но если я впадаю в ярость, в какую-то секунду мозг отключается, включается подсознание, и нужный эффект достигается автоматически.
У меня был классический случай на «Барьере» у Соловьева. Моим противником был Рогозин. Он талантливый оратор: складненький, энергичный, глаз веселый, горит. Я не раз сталкивалась с ним на дружеских пирушках.
Свой парень, все знает, все понимает, очень светский, не хочет никаких революций, никаких трагедий, не рвет на себе рубаху, желает буржуазной жизни и любит посещать иностранные государства, прежде всего развитые и демократические, которые захватывают Россию. Я рассчитывала на жесткую, но красивую идеологическую дуэль.
И вдруг на меня хлынул поток чернухи. Меня обвинили во всех грехах перестройки: и в приватизации, и в шоковой терапии, и в дефолте. Ни смысла, ни содержания — сплошные эмоции и хамство. Рогозин орет, я молчу. А что делать? Мой голос выше, такого большого Рогозина мне не перекричать. Остается ждать, пока он выдохнется. Когда же он наконец устал, меня хватило на фразу:
— Вы занимаетесь демагогией, вместо того чтобы разговаривать по существу.
Так себе фраза. Вялая, никакая. На этом первый раунд закончился. В перерыве я сидела и тихо умирала. Единственное, за чем следила, — за спиной. Чтобы была идеально прямой. Идеально прямая спина обеспечивает спокойное выражение лица. Попыталась еще и улыбнуться. Не получилось. Прозвенел гонг на второй раунд. Я вернулась к барьеру. Рогозин — тоже. Энергичный, отдохнувший, довольный. И тут меня накрыло. Говорят, я несла что-то про националистическую морду, которую растопчут сапогами два миллиона моих избирателей, про мужиков, которые достали всех в политике и которых надо гнать из нее поганой метлой. В общем, ни содержания, ни смысла — сплошные эмоции и хамство. Точь-в-точь Дмитрий Олегович в первом раунде. Рогозин растерялся. Что-то снова пророкотал про Гайдара и Чубайса. Я развернулась и пошла с ринга. Соловьев опешил:
— Ира, вы куда?
— За Гайдаром и Чубайсом.
Зал зааплодировал. Потом при монтаже все это вырезали. Жаль, интересно было бы посмотреть на себя со стороны в таком состоянии. На кого становлюсь похожа? Друзья уверяют, что на пантеру. Враги — что на базарную бабу. Лучше, чтобы на пантеру. Я обожаю этого зверя. Иногда мне очень хочется в него превратиться, как Настасья Кински в фильме «Люди-кошки». Ну хоть на минуточку. Одним прыжком мягко взять высоту. Преодолеть тяжесть собственного тела.
Наши журналисты — неизлечимые зануды. Одни и те же вопросы, из года в год, из интервью в интервью. Их задают и матерые волки, и клонированные овцы:
— А вы ребенка видите?
— А если выбирать между семьей и работой, что для вас важнее?
— А женщина в России может стать президентом?
Вечная убогая вариация на тему «женщина и политика — две вещи несовместные». Класть асфальт — пожалуйста. Бороздить космические просторы — пожалуйста. Ловить преступников — пожалуйста. Снайпер, укротительница, военный репортер — пожалуйста. А в политику — извини. Потому что власть. Однажды последний вопрос мне задал в программе «Времена» Владимир Познер, наш свободный, как гербовый орел, ВВП российского телевидения. Я привычно поставила заезженную пластинку про многовековую традицию женского правления в стране, про княгиню Ольгу (между прочим, ввела христианство), про Елизавету Петровну (между прочим, отменила смертную казнь), про Екатерину Алексеевну, чье самое долгое в русской истории царствование — тридцать три года, между прочим, — назвали «золотым веком». Владимир Владимирович меня прервал:
— Что вы заладили — Екатерина Великая, Екатерина Великая… Она мужа убила!
Интонация была не познеровская — мальчишеская, запальчивая. И мне почудилось, что в этот момент он себя представил покойным императором, которому похотливая немка не дала поправить страной.
Единственный, кто заложился в памяти как виртуозный интервьюер, — это Леонид Парфенов. В 1995 году я пришла к нему на программу за полчаса до полуночи и за полчаса до окончания парламентской кампании.
Напряженная, злая, зацикленная. Он предложил мне прилечь на диван. Я послушалась и… поплыла. Мы о чем-то болтали, о чем-то душевном и далеком от идеологической борьбы, бюллетеней, электората. Под занавес он задал незатейливый вопрос о моей мечте. И я выдала:
— Всю жизнь мечтаю, чтобы ноги были длинные-длинные, а волосы — белые-белые, а глаза — голубые-голубые, а талия — во-от такусенькая, а грудь — во-от такущая. Но ничего этого нет. И никогда не будет.
Это был класс: так расслабить политика на финише предвыборной гонки!
Самый безобидный жанр — ток-шоу для домохозяек. Все они посвящены горькому открытию, что мужчина — совсем не то же самое, что женщина, и тому, как с этим его пороком бороться. На этих передачах есть свой шоколадный набор вопросов, от которых меня уже тошнит:
— Кто из политиков кажется вам наиболее сексуальным?
Кого-то назови — тут же запишут в любовники. Не назовешь никого — обвинят во фригидности. Правильный ответ: Владимир Владимирович Путин. После него сразу отваливают и ничего не уточняют.
— А кто моднее всех одевается?
— Опять же он, наш президент. Вы не согласны?
Все согласны…
— Вас часто видят танцующей в ночных клубах. Вы — тусовщица?
Нет, деточка, я не тусовщица, я кретинка, которая мечтает легализовать образ современного политика взамен тех образов уродов, которые вы так старательно лепите и насаждаете. Что рисуете — то и имеете. Может, хватит? Гонорары — гонорарами, но есть и страна, и вам в ней все-таки жить.
На ток-шоу главное — не надеть короткую юбку с высокими каблуками. Гостей, как правило, сажают на низкие мягкие диванчики. В них утопаешь, колени, блокированные каблуками, торчат, как у кузнечика, а подол съезжает за критическую линию бедер. И будешь его одергивать, точно старшеклассница на педсовете.
Со мной такой конфуз случился во время визита с Ельциным в Италию. Днем по протоколу в длинном ходить не положено, и на прием к президенту Италии я явилась в маленьком шерстяном костюме с юбкой чуть выше колена. Никто же не предупредил, что это будет приватная встреча на пятерых (два президента, Ястржембский, Немцов и я) в глубоких креслах вокруг журнального столика! Ельцин косил глазами, Немцов старательно смотрел строго перед собой и краснел… Реабилитировалась я на аудиенции у Папы. Наина и Татьяна нарядились — одна в розовый, другая в голубой костюмы, я же облачилась во все черное и длинное. И когда меня представили, Папа приподнял свою голову мудрой черепахи и по-русски произнес:
— Ма-ла-дец…
Потом все журналисты допытывались: почему он так сказал? Почему, почему… Потому что!
|
