Он стоял на небольшой площади небольшого городка - бронзовый красноармеец высотой в два человеческих роста, в плащ-палатке, накинутой на плечи, и с непокрытой головой, склонённой в вечном скорбном прощании с павшими товарищами. Когда-то давно в этом городе шли жестокие бои - за каждую улицу, за каждый дом, и немало солдатской крови было пролито на пыльные булыжники старинной мостовой. Потому и поставлен был здесь памятник - чтобы помнили о всех тех, кто принял смерть, освобождая этот город от коричневой нечисти…

У памятника не было ни имени, ни фамилии - так и было написано на постаменте – «Неизвестному солдату». Но это совсем не значит, что у памятника не было души. Каким-то неизвестным образом частицы душ павших воинов стали душой самого памятника. И потому бесконечно долгими днями бронзовый солдат смотрел на площадь, раскинувшуюся перед ним, на деловито снующий по ней люд, и неспешно думал обо всём на свете. Да и правда - куда спешить, когда перед тобой- вечность? А по ночам его взгляд притягивало пламя Вечного огня, и, согретые его отсветами, думы тоже становились тёплыми… Он вспоминал, как пахнет земля после дождя, как приятно ощущать щекой волосы любимой, как вечером ноет от сладкой усталости тело после тяжёлого рабочего дня… А когда он уставал от чужих воспоминаний, он засыпал – за столько- то лет немудрено и научится спать с открытыми глазами - и видел чужие сны. И чаще всего ему снился дом, и каждый раз - разный.

Один раз в году движение возле памятника оживлялось, и становилось торжественным. Приходили к памятнику воины, сначала молодые, затем эти же воины приводили детей, потом, уже поседевши, те же сами воины и их дети приводили к памятнику внуков. Приносили цветы. Воины долго стояли, глядя на солдата, что-то вспоминая. Лица некоторых казались солдату даже знакомыми… Играл оркестр, площадь была полна народу, в общем- было славно. Он ждал этого дня целый год, а когда день заканчивался- начинал ждать следующего.

Но потом что-то поменялось. Маленький городок перестал быть частью большой Родины, а стал одним из «самых свободных» городов независимого государства. Выходцы из него учили всю страну - на каком языке разговаривать и в какую церковь ходить. Исчез Вечный огонь… Правители нового государства решили, дескать «греть воздух» - глупо и накладно. И всё меньше и меньше фронтовиков приходило к памятнику, а молодёжь уже и не приходила вовсе, и не играл оркестр… И не раз уже слышал солдат брошенное мимоходом в его сторону страшное слово «оккупант». Это его обижало и злило - ведь с оккупантами же сражались те, чью память здесь он призван охранять…

А потом однажды пришли люди с теодолитами и прочими инструментами, долго что-то замеряли на площади, и из их разговоров солдат понял - памятник будут убирать. Мол, незачем ему здесь стоять, времена нынче не те, а здесь будет построено что-то полезное. Потом к площади подогнали бульдозеры и краны, и решили завтра приступать. И душа солдата сжималась от горечи и бессилия, потому что не навоюешь голыми руками против бульдозера с добрый танк размером. Солдат не помнил, верил ли он в какого-нибудь Бога, но в отчаянии он молился всем богам сразу - чтобы те не допустили глумления над памятью погибших...

Пришедшая наутро бригада при взгляде на площадь обомлела. Вся площадь была заставлена памятниками, памятниками без постаментов, памятниками, которые взялись неизвестно откуда… Вокруг солдата стояли такие же воины как он - суровые, молчаливые, в надвинутых на глаза касках, в залихватски скошенных набок пилотках, в бескозырках с развевающимися ленточками… Сжимавшие в руках автоматы и связки гранат. Стояли бок о бок с ними заросшие бородой партизаны, сжимавшие мозолистыми руками безотказные извечные трёхлинейки. И рядом с лесными бородачами в одном строю стоял щеголеватый французский маки в легкомысленном беретике, но с отнюдь не легкомысленным автоматом под правой рукой… Чуть поодаль чубатые революционные матросы, перепоясанные пулемётными лентами, в заломленных бескозырках, припали к станковому пулемёту. И стояли неподалёку угрюмые витязи в шлемах с шишаками, сжимая в руках двухпудовые мечи. Генерал Дорохов в щегольски наброшенном на плечо гусарском ментике стоял, держа во вскинутой руке саблю, словно готовясь дать сигнал к атаке. А рядом с ним стояли солдаты «старой гвардии» Наполеона- те самые, которые ворчат, но идут… Подальше от центра площади была уже полная мешанина родов войск, времён и народов – воинственные европейские князья эпохи Средневековья, кто пешком, кто на коне, соседствовали с американскими рейнджерами, которые словно сегодня явились с Иводзимы или берегов Нормандии. Испанский идальго в кирасе (Кортес?Писарро? Кто знает…) – стоял, облокотившись на алебарду, ничуть не смущаясь соседством с голландскими гёзами… А на флангах этого невиданного воинства стояли несколько простых крестов. Солдатам той армии не ставили памятников – они проиграли ту войну. Но они были солдатами, а воинский долг стёр былую вражду и ненависть – и они тоже явились на подмогу…

Так они и стояли друг напротив друга - бригада рабочих в новеньких комбинезонах, и безмолвные бронзовые воины. Стояли в полной тишине. Но это противостояние не могло продолжаться долго. Положить конец царапающему душу безмолвию решил бригадиром- он был убеждённым материалистом, и склонен был видеть во всём произошедшем чью-то неостроумную шутку – натаскали, видите ли, за ночь памятников из папье-маше…Посему бригадир решительно вскинул руку, готовясь отдать команду приступить к работе. И тогда в прохладной тиши весеннего утра звучно и очень красноречиво лязгнул затвор трёхлинейки, передёрнутый недрогнувшей бронзовой рукой.

Потом все очевидцы в один голос утверждали, что им послышалось – и впрямь, ну не мог же железный памятник передёрнуть такой же железный затвор символической винтовки? И больше всех усердствовал бригадир. И многие из них, со временем, даже сами поверили в свои утверждения. Но тогда…Тогда рука бригадира замерла поднятой вверх, затем медленно, очень медленно начала опускаться, но не по прямой, а как-то вбок, чтобы жест не был похожим на отмашку. Опускалась до тех пор, пока не убралась за широкую бригадирскую спину.

В этот самый миг, в очень-очень далёком месте, которое существует неизвестно где и неизвестно когда, и где собираются рано или поздно все ушедшие из этого мира, раздался ликующий победный вопль многих тысяч солдатских глоток. Они победили ещё раз, и победили после смерти. И пусть победа была небольшой, но много ли больших побед удавалось одерживать, уже умерев? И пошли по рукам бутылки, фляги и бутыли… И германский подводник, один из знаменитых «небритых мальчиков» Деница, чокался кружкой с моряком с советского эсминца, наполеоновские солдаты распивали кизлярку с платовскими казаками, а гугеноты с католиками, разумеется, пили бордосское… Они праздновали все вместе - настоящие воины умеют ценить достойных противников и умеют их прощать… И ещё - настоящие воины очень не любят когда кто-нибудь топчется по их памяти. Потому каждый, кто воюет с прошлым, должен помнить, что прошлое может дать сдачи…

Когда рабочие ещё только разворачивали бульдозеры и убирали технику, бригадир уже докладывал о произошедшем мэру. И тот, не особо долго думая, распорядился - не трогать памятник. Мэр был человеком трезвомыслящим, и весьма здраво рассудил, что никто не ведает, что будет там, на другой стороне жизни… Но что бы ни было там, по ту сторону, встречаться с разгневанными душами воинов мэру не хотелось бы даже теоретически.

Весть о невиданном доселе событии облетела город мгновенно, и целый день горожане, оставив тщетные попытки унять любопытство, наведывались к площади. Стараясь не подходить близко, на почтительном расстоянии долго осматривали ряды памятников, потом уходили. И многие уходили задумавшись. А потом многие уверяли, что слышали лёгкий шепоток, блуждающий между бронзовыми воинами. Хотя, может быть, это просто шумела листва на деревьях, окружавших площадь? Кто знает…

Наутро бронзовый солдат снова стоял на площади в одиночестве. Но одиноким он больше себя не чувствовал. Он знал, если что случится - помощь придёт.

Александр Высоцкий